Икона священномученика Андрея Косовского, Феодосийского, из алтаря храма святой великомученицы Екатерины г. Феодосии
Собор новомучеников и исповедников Российских начал формироваться в 1989 году, когда был канонизирован первый святой из новопрославленных — патриарх Тихон. С тех пор Собор пополнился множеством имен — их уже более 1700, в том числе и имена священнослужителей Крымских, пострадавших от безбожной власти за Господа Иисуса Христа. Протоиерей Николай Доненко — ныне епископ Ялтинский Нестор, викарий Симферопольской епархии, — на основе церковного предания и материалов из архивов Крыма составил жизнеописания некоторых их наших святых земляков, в частности воссоздав в книге «Новомученики Феодосии» церковную жизнь края с 1920 по 1938 год. Публикация, открывающая повествование, посвящена началу красного террора.
Широким амфитеатром раскинулась на берегу залива основанная милетскими греками Феодосия. В окружении невысоких глинистых гор, лишенных растительности, Феодосия была открыта не только суровым зимним ветрам и влияниям с северо-востока, но и мягким веяниям с моря, приносившим с собою аромат утонченных цивилизаций. В течение двадцати пяти столетий город вспыхивал и затихал, запечатлевая в своих чертах образы различных культур. Турки и крымские татары утверждали свое превосходство, порабощая инородцев, армяне и греки с присущей им древней мудростью вплетали свои жизненные интересы в экзотическую неповторимость восточной деспотии, пока Российская империя не вобрала всех в свой великий проект.
Законы русского национального бытия, взращенные православной традицией, в течение веков были опорой духовной свободы, пока чужебесие не увлекло беспокойных людей на поиски несуществующей правды. От постоянной раскачки империи с одной стороны и утраты сознания своего первородства с другой небесные скрепы ослабли — и эпицентр мирового кризиса оказался в России. Злое очарование революцией, крикливо обещавшей построить справедливый мир, обернулось мрачным безумием братоубийственной гражданской войны — катастрофой более страшной, чем война с внешним врагом. Такая война раскалывает народ, семью и даже душу отдельного человека и в конечном итоге, освободив от уз морали жизненные инстинкты, истребляет лучших представителей нации. У нее нет тыла, она разрывает всё жизнеустройство в целом, становится беспощадной и говорит с правым и виноватым на языке кровавого террора, ужасы которого в полной мере испытали на себе жители древнего города.
1 (14) ноября 1920 года в 10 часов 30 минут вечера в город вошли передовые части 3-го конного корпуса Красной Армии, за ними уставшая пехота 265-го стрелкового полка А.П. Кононова. Как и ушедшие несколько часов назад донские казаки, они были одеты в старое русское или британское обмундирование. И только на груди и папахах у командиров мелькали красные звезды. Ком-кор Каширин распорядился поддерживать «революционный порядок в городе и сохранять военное и народное достояние». Якову Балахонову вменялось в обязанность в «кратчайший срок восстановить полный революционный порядок» и, если потребуется, без церемоний применить к ослушникам высшую меру наказания, к которой большевики обращались, как правило, с беспрецедентной легкостью. Через сутки корпус был переброшен в Керчь, которую занял без боя. 3 (16) ноября в затихшую от ужаса Феодосию вошли 26-я и 27-я бригады Девятой стрелковой дивизии Николая Куйбышева и, по свидетельству адъютанта полка И. Шевченко, в уже официально занятом красными городе в течение двух дней взяли 12 тысяч пленных.
В тот же день председатель Крымревкома Бела Кун назначил в Феодосию уездный революционный комитет в составе председателя Жеребина и членов Василия Шебакина, Умера Аблямитова и Степана Мавродиева, который разместился вместе с особым отделом ВЧК в гостинице «Астория».
По приказу комиссара Девятой дивизии Моисея Лисовского в ночь с 16 на 17 ноября на городском железнодорожном вокзале было расстреляно до 100 раненых офицеров и солдат Виленского полка, не успевших эвакуироваться.
В. Ленин утверждал, что в Крыму не менее 300 тысяч буржуазии, и «это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам», а к его словам нельзя было не прислушаться. И 17 ноября Крымревком расклеил по городу приказ за подписью Бела Куна: «Всем офицерам, чиновникам военного времени, солдатам, работавшим в учреждениях Добровольческой армии, явиться для регистрации в трехдневный срок <…>. Не явившиеся будут рассматриваться как шпионы, подлежащие высшей мере наказания по закону военного времени».
В гостинице «Астория» было зарегистрировано 4500 человек. Слухи о расстрелах в Керчи и Симферополе переплетались с надеждой на амнистию, обещанную большевиками 11 ноября. Мрачные предчувствия, ужасные предположения неотвратимо вползали в дома, овладевали сознанием, парализовывали страхом и порождали еще большее недоумение: что теперь будет? Через двое суток была объявлена перерегистрация, всех явившихся арестовали и под конвоем отправили в Виленские крымские казармы, а также на дачу Месаксуди. Корнету Элдербергу удалось бежать, не дожидаясь развязки, и он описал происходившее: «Местом сбора была назначена дача крымского фабриканта-табачника Месаксуди. В глубине большого двора мы увидели импозантное здание в строго восточном стиле. Там же толпилась пара сотен людей, и через открытые настежь ворота прибывали всё новые. С болезненным чувством всматривался я в их лица. Большинство было явно из низов — солдаты; но осанка, одежда выдавали иногда офицера, теперь бывшего. Время шло, и двор почти заполнился людьми, когда неожиданно раздался резкий свисток: тотчас ворота захлопнулись, из стоявшего поодаль флигеля выбежали несколько десятков красноармейцев с примкнувшими штыками; двери дачи распахнулись, и с десяток матросов выкатили на широкое крыльцо два «максима». Громовая команда «Смирно!» заставила нас привычно вытянуться и замереть. Потом я подумал, что это хитрый способ определить военную выучку, а следовательно и звание пленных. Так начался отбор «чистых» и «нечистых»: по приказу мы по двое подходили к новоявленным «авгурам», которые безапелляционно, лишь взглянув, командовали — налево или направо. Сортировка продолжалась долго. К этому времени прибыла еще из Феодосии рота красноармейцев, окружила «левых», выстроившихся в колонну по четыре в ряд, и нас погнали обратно к городу, теперь уже окруженных цепью конвоя. Достигнув сквера возле Генуэзской башни, колонна остановилась, и нам приказали войти внутрь и не высовываться».
Феодосия. Старый город. Начало XX в.
Еще весной 1920 года на Карантине был построен лагерь для железнодорожных рабочих из Курска, ушедших с белыми. Рабочих вместе с женами и детьми, около 400 человек, из лагеря выгнали и расстреляли на мысе Святого Илии, а на этом месте в бараках организовали концлагерь. Людей набивали так плотно, что спать приходилось на одном боку и переворачиваться на другой при необходимости всем вместе. Специальные старосты производили сортировку, различая «бело-красных», то есть тех, кто когда-то служил у большевиков, и «чисто белых». Но это различие не спасало никого от постоянных избиений и тотального грабежа. Красноармейцы ОСНАЗ отнимали даже нижнее белье и нательные кресты. «Чисто белых» незамедлительно расстреливали на мысе Святого Илии, а тела сваливали в три параллельно идущие балки или за городским кладбищем. Иногда людей связывали колючей или простой проволокой и топили в море за Чумной горой. Расстреливали каждую ночь партиями от 100 до 300 человек. Места расстрелов охранялись от тех, кто пытался забрать тела для погребения.
Карантин. Слева — храм св. Стефана. Начало XX в.
«Красно-белым» предлагали вступить в Красную Армию, а тех, кто не соглашался, расстреливали. Оставшихся отправляли в полевые лагеря РККА особых отделов 6-й и 4-й армий под Керчью, Бахчисараем, Симферополем и Джанкоем, где их из-за нехватки продовольствия и солдат для охраны также нередко расстреливали.
Происходившее в Крыму удивляло даже профессиональных палачей. Так, ровно через месяц после вторжения в Крым большевиков, 14 декабря, Ю. П. Гавен написал члену Политбюро ЦК РКП(б) Н. Крестинскому, характеризуя Бела Куна как одного из тех работников, «которые нуждаются в сдерживающем центре. В Венгрии он ударился в соглашательство с правыми социалистами, здесь он превратился в гения массового террора <…>. Расстрелянных уже около семи тысяч человек, а арестованных не менее 20 тысяч человек».
Большевики разделили Россию на две неравные части, одна из которых представлялась, по их убеждению, отжившей, непрогрессивной и, соответственно, не нужной. Себя же они причислили к воплощенному добру, и это обязывало их к непрерывной, бескомпромиссной борьбе, которую они не могли остановить, не рискуя утратить свою харизму, таинственную для непосвященных. Придя к власти, они казнили не за совершенные преступления против их совсем недавно восторжествовавшего политического строя, а по факту непрогрессивной или контрреволюционной предыдущей жизни и деятельности своих оппонентов. Так был казнен феодосийский священник Андрей Иудович Косовский.
О священнике Косовском известно немного: родился он в Крыму в 1878 году. По окончании духовной семинарии венчался с девицей Натальей Ивановной, в браке с которой имел двух сыновей — Владимира и Димитрия. В священный сан был рукоположен Таврическим епископом Николаем (Зиоровым) и 26 февраля 1901 года назначен настоятелем в Екатерининскую церковь города Феодосии. Энергичный и ревностный пастырь, он вскоре приобрел любовь своих прихожан. Рассудительность и открытость сделали его доступным для простых крестьян из ближайших деревень. Благочестивые христиане неизменно находили у отца Андрея добрые советы, утешение и пастырские наставления. Протоиерей Андрей вел строгую жизнь, выверяя каждое слово и поступок по евангельским заповедям и советам преподобных отцов. Все свободное время он проводил в общении с прихожанами, и, несмотря на относительно молодые годы, его советы, просветленные духовным опытом, были убедительными для тех, кто искал духовной пользы.
Мыс Святого Илии. Начало XX в.
В течение многих лет отец Андрей возглавлял уездное отделение Таврического епархиального училищного совета и состоял наблюдателем феодосийских церковноприходских школ.
Настал 1920 год, кровавой бороздой вошедший в крымскую землю. 7 декабря, в день памяти великомученицы Екатерины, в честь которой был освящен престол, у которого священник простоял двадцать лет, вознося молитвы к Богу и совершая святые Таинства, протоиерей Андрей Косовский был арестован. О беззакониях, творившихся в Феодосии, знали все, но не все решались сказать об этом, тем более публично. И когда безбоязненный священник стал говорить в своих проповедях о происходящем в городе, это взволновало его прихожан. Неоднократно с амвона и в частных беседах отец Андрей высказывал свою обеспокоенность революционными переменами и богоборческими устремлениями некоторых из сограждан. Не жалея сил и времени, с деликатностью, присущей мудрому пастырю, прикасаясь к уныло-испуганным сердцам, он объяснял своей пастве причины происходивших на их глазах ужасов, потрясших великую державу. Как известно, представители новой власти меньше всего приветствовали подобные неподконтрольные их идеологии инициативы и жестоко пресекали публичные разговоры о неудобной для них версии событий.
В день ареста отец Андрей был допрошен уполномоченным ЦК Леонидом Литвиновым: «Я, Косовский, в 1919 году во время наступления большевиков и входа их в Крым сам выехал с семьей под влиянием слухов о массовых расстрелах духовенства большевиками в город Новороссийск и пробыл там на службе 3 месяца в должности кладовщика пищевого пункта. 2 июля 1919 года я возвратился в Феодосию, к месту постоянной службы, когда Крым был занят белогвардейцами».
Далее следователь записал: «На вопрос, посылал ли проклятия и служил ли молебны об изгнании большевиков, названный Косовский сказал, что молебствия такого не было и проклятий он не посылал. Эвакуироваться при отходе белогвардейцев не собирался и не думал. На вопрос, давал ли адреса в контрразведку коммунистов и большевиков, гражданин Косовский ответил, что не давал».
Киот с иконой на Ильинском маяке. Фото начала XX в.
На следующий день были допрошены два свидетеля — Подвербный и Чуприк, которые дали требуемые следователем показания.
«Священник Сарыгольской церкви, — говорил Подвербный, — отец Андрей Косовский служил в контрразведке, выдавал большевиков и коммунистов, служил молебны, чтобы белогвардейцы победили большевиков. Кричал и выгонял детей коммунистов из школы. Грязнил Советскую власть во всех отношениях и говорил о ней неодобрительно. Он утверждал, что благодаря большевикам храмы оскверняются, вера православная подрывается, священников убивают. И всегда грозил жителям карательными отрядами, что может подтвердить Поддубный Михаил, служащий на железной дороге с. Сарыголь, и Чуприк Исак, стрелочник станции Сарыголь, живущий в доме Шолковой».
Другой социально близкий «свидетель», Чуприк, подтвердил, что священник «ругал детей, родители которых были большевиками». Правда, не уточнил: за родителей-коммунистов или за плохо подготовленный урок. «Я видел его выходящим из политуправления. Почему ходил — не знаю. А на проповедях призывал к победе над большевиками».
Екатерининская церковь на Сарыголе. Фото 1970-х годов.
Для обвинения священника этих показаний оказалось достаточно, но решающей стала записка секретаря Феодосийского партбюро: «Священник Косовский есть самый первый контрреволюционер. Обратить внимание на то, что, не считаясь с малыми детьми, выгонял их из школы, что они большевистские и места им в школе нет. Посылал проклятия и служил молебны об изгнании большевиков. Подсылал людей для выявления партийных работников с указанием адресов. Во время наступления большевиков на Крым уезжал на пароходе неизвестно куда. <…> Священник Косовский заслуживает: стереть с лица земли».
С робкой надеждой на освобождение родственники священника представили справку о состоянии его здоровья, в которой указывалось, что «с 23 октября до сего дня 8.XII.1920 года болел брюшным тифом и малярией и до сих пор не оправился от брюшного тифа и продолжает страдать приступами малярии».
Дачный район Сарыголя. Начало XX в.
8 декабря, переступив через страх репрессий, захлестнувших Феодосию, рискуя свободой и даже самой жизнью, прихожане Екатерининского храма, верные чада арестованного священника, на приходском собрании решили официально обратиться в ЧК: «Заслушав заявление товарища Председателя приходского совета об аресте прот. Андрея Косовского, еще не оправившегося от тяжелой болезни (с 23 октября болел брюшным тифом и малярией), приходской совет постановил: немедленно оповестить всех прихожан о состоявшемся аресте и возбуждении перед Советской властью ходатайства об освобождении больного протоиерея, прослужившего в нашем бедном приходе двадцать лет и за это время сделавшего для храма и прихода много добра.
Приходской совет еще раз считает своим долгом засвидетельствовать, что прот. Андрей никогда никаких собраний против Советской власти не устраивал, в политических организациях не состоял и вообще активных выступлений не допускал.
Принимая во внимание вышеизложенное, приходской совет от имени всех прихожан, подписи коих в подлиннике при сем прилагаются, просит местный Особый Отдел о немедленном освобождении протоиерея Андрея Косовского.
Заместитель товарища Приходского Совета Стреквин
Члены: А. Жулева, Н. Голяк, В. Алексеев и т. д., всего 275 подписей».
Через несколько дней по примеру феодосийской паствы жители села Дальние Камыши обратились в Феодосийскую ЧК с аналогичной просьбой:
«Мы, ниже подписавшиеся прихожане Екатерининской церкви города Феодосии, проживающие в селе Дальние Камыши, собрались на своем сходе и обсудили вопрос о нашем приходском священнике Андрее Косовском и решили просить вас, Особый Отдел г. Феодосии, освободить протоиерея Андрея Косовского из-под ареста.
Протоиерей Андрей Косовский в нашем приходе служит двадцать лет, и все это время был для нас очень хорошим священником, входил в наши нужды, был крайне справедлив. За всеми вопросами мы всегда обращались к нему, и он никогда и ни в чем нам не отказывал. Разговоров на тему против Советской власти мы от него не слышали. Вообще, протоиерей Андрей Косовский был для нас хорошим пастырем. На основании изложенного просим Особый Отдел освободить протоиерея Андрея Косовского из-под ареста, в чем и подписываемся собственноручно.
14.XII.1920 г.».
И далее следуют 112 подписей простых, большей частью полуграмотных крестьян, не сомневающихся, что их ходатайство перед народной властью возымеет силу.
Так же поступили и православные соседнего села Новониколаевки, собрав около сотни подписей в защиту любимого пастыря.
Обеспокоенные народным движением в поддержку неугодного им священника, чекисты еще раз допросили Андрея Косовского.
— Говорили ли вы проповедь против Советской власти?
— Никаких проповедей, направленных против Советской власти и ее функций, я не произносил.
— А против мероприятий Советской власти, направленных против церкви?
— Таких проповедей я произносил много. Темой служил какой-либо конкретный случай, как, например, извещение <…> о расстреле священников в Донской области, о заключении в тюрьму Патриарха Тихона и т. д.
— Носили ли эти проповеди злостный характер против Советской власти?
— Никакого злостного характера эти проповеди не носили.
— Призывали ли вы прихожан молиться об избавлении России от «красной нечисти» и употребляли ли это выражение вообще в проповедях?
— В призывах и вообще в проповедях слова «красная нечисть» мною никогда не употреблялись. Вообще, в уставной церковной службе отсутствуют ектении и молитвы, направленные против Советской власти.
— Какой характер носила критика мероприятий Советской власти в отношении церкви?
— Критика этих мероприятий носила по необходимости субъективный или объективный характер. Я объяснял им происходящее отсутствием власти или же указывал на попустительство всей Советской власти.
— Признаете ли вы мероприятия Советской власти в вопросе об отделении церкви от государства?
— Признаю Советскую власть в целом и вполне одобряю ее мероприятия в вопросе отделения государства от церкви.
С надеждой быть понятым, а стало быть, в какой-то мере оправданным, священник написал чекистам заявление, в котором попытался объяснить свою позицию и полную непричастность к контрреволюции.
«Мое политическое кредо.
До февральского переворота 1917 года я, будучи беспартийным, находился в ряду тех пастырей, кои с нетерпением ожидали раскрепощения Русской Церкви от тяжелого гнета цезарепапизма. Вот почему февральский переворот, освободивший Церковь от этого ига, обрадовал большинство духовенства, мы не могли не приветствовать его. В дни наступивших свобод после переворота я продолжал оставаться беспартийным, таковым оставался и теперь. Если после октябрьского переворота я не был с Советской властью, то это объясняется, с одной стороны, отношением Советской власти к Церкви и духовенству при проведении в жизнь декрета об отделении Церкви от государства, а с другой — полным незнанием большевизма и его программы. Теперь, когда Советская власть стала относиться к Церкви более терпимо, я не за страх, а за совесть эту власть признаю и ей покоряюсь. В каких-либо политических партиях и организациях я не состоял ни до февральского переворота, ни после него. Всегда ревниво оберегал Церковь от политических влияний. С открытым протестом выступил против вмешательства Феодосийской национальной общины, желавшей продиктовать свою волю приходским советам в установлении дней покаяния 12, 13 и 14 сентября в кладбищенской церкви.
Протоиерей Андрей Косовский».
Но в результате никакие объяснения и общественные ходатайства не смогли перевесить двух лжесвидетелей и рекомендацию секретаря партбюро. Для феодосийских коммунистов отец Андрей был ненавистен и соответственно подлежал революционному суду.
16 декабря 1920 года «следственная комиссия Особого Отдела ВЧК Черного и Азовского морей, рассмотрев дело по обвинению Косовского в контрреволюции, постановила:
Ввиду обнаружения виновности его в произнесении в храме проповедей, направленных на дискредитацию Советской власти в отношении вопроса отделения церкви от государства, принимая во внимание чистосердечное его признание и ходатайство многочисленных прихожан, — передать весь следственный материал в Народный суд для дальнейшего проведения. Вещественных доказательств по делу нет».
Но этого не произошло, так как кадровые большевики, маниакально стремившиеся к своей цели, тяготились утомительными и малоэффективными судебными разбирательствами. Предложение передать дело в народный суд было перечеркнуто и написана красным карандашом резолюция: «Косовского, как врага РСФСР, изолировать от общества свободных граждан, предав высшей мере наказания — расстрелу». И внизу подпись: Ковалев.
В тот же день, 16 декабря, протоиерей Андрей Косовский на основании этой приписки был расстрелян.
Каждый человек несет ответственность не столько за то, что он делает, сколько за то, что он есть, а протоиерей Андрей был добрым и верным пастырем — одним из тех, в отношении которых советское «правосудие» делало первые шаги.
В конце декабря было произведено несколько массовых расстрелов во дворе Виленских казарм. Расстрелянных бросали в старые генуэзские колодцы, а когда они наполнились, приговоренных заставили рыть общие могилы и с наступлением темноты, раздев, расстреливали. По всей видимости, стрельба производилась просто в толпу и многие были только ранены. Придя в себя, они разбегались, а тяжелораненые расползались и, появляясь на окраинах города или в деревнях, шокировали своим видом население. Сердобольные люди прятали их, пытались выходить. Но укрывателей находили и расстреливали вместе с выжившими.
В это время была создана КрымЧК во главе с Я. Реденсом и начальником оперативного отдела Я. П. Бирзгалом. Комендантом был назначен И. Д. Папанин. Основной его обязанностью было приводить в исполнение приговоры, от чего он пришел в психическое расстройство и не один год провел в лечебнице для душевнобольных. Впоследствии Папанин приобрел известность как исследователь Антарктики и не любил вспоминать о прошлом.
27 ноября начальником ударной группы Особого Отдела Южного Фронта был назначен В. Г. Евдокимов; за несколько месяцев ему удалось уничтожить 12 тысяч человек, в том числе 30 губернаторов, 150 генералов и более 300 полковников. Особый Отдел дивизии, батальон ОСНАЗ и комендантские команды, выполнявшие роль карателей, были укомплектованы на 70 процентов эстонцами. Они разместились в картинной галерее Айвазовского и отметили свое новоселье пьяным дебошем, исколов при этом штыками три картины великого мариниста. Особый Отдел возглавлял Зотов, а его заместителем был Островский, также прославившийся своей жестокостью.
Рабочие в Феодосийском порту. Начало XX в.
Террор продолжался, и ужас тотального насилия впрямую коснулся всех слоев населения. Тех, у кого еще оставалось имущество, беспощадно грабили. 22 февраля 1921 года феодосийский Ревком постановил: «Арестовать паразитический элемент — буржуазию и крупных спекулянтов по спискам взятой на учет буржуазии биржей труда; пригласить на выяснение, кто принадлежит высылке и аресту, и составить комиссию из 5 человек — начальника милиции тов. Мараховского, начальника Особого Отдела бюро Черного и Азовского морей тов. Томилина, предревкома тов. Турчинского, члена ревкома тов. Брун и тов. Нуждина, которая должна разработать проект ареста и высылки арестованных не позднее 24 февраля 1921 г. <…>.
Изъять все излишки у всего населения, не касаясь беднейшего населения, оставив по I категории для советских служащих и квалифицированных рабочих 3 пары белья, 2 костюма (один носильный, другой запасной), 1 пальто зимнее, 1 пальто осеннее или летнее, постельного белья по 1 одеялу на каждую кровать, по 1 подушке на каждого члена семьи и по 2 простыни на кровать, 2 пары ботинок или сапоги и ботинки; все излишки продуктов, если они превышают норму месячного потребления, отобрать.
По II категории у всех буржуев, спекулянтов и нетрудового элемента оставить 1 костюм ношеный, 1 пальто зимнее, 1 летнее или зимнее, 2 пары белья, 1 комплект белья постельного, 1 пару ботинок на каждого члена семьи, все излишки продуктов отобрать, оставив норму по I категории.
Назначить день отобрания излишков на 25 февраля 1921 г. с 8 час. вечера до 8 час. утра 26 февраля 1921 г. Привлечь всех партработников, призвав их на 25 февраля в 5 час. вечера, объяснив, как поступать и действовать, также мобилизовать милицию и всех коммунистов воинских частей, выделив самостоятельные тройки, снабдив соответствующими мандатами на один день на право забрать излишки, а также и квитанциями на отобранные излишки установленного образца за подписью заведующего комиссией по изъятию излишков тов. Турчинского, а также и за подписью коммуниста, производившего отобрание излишков.
По отобрании излишки распределить: собесу, наробразу, продкому и др. По отобрании излишков у владельцев до утра взять сундуки, корзины, сложить вещи и запереть, ключ взять должен коммунист, производивший отобрание, сдать хозяину до утра под его ответственность и ответственность его семейства. 26 февраля будет забрано все на подводы и отвезено в специально приготовленное для этого помещение».
Метеорологическая станция в порту (не сохранилась). Начало XX в.
Лучшие вещи делились между чекистами. Газета «Прибой» № 41 сообщала: «На почве сокрытия товаров и продовольствия торговцами, а также дороговизны в городе начались беспорядки, выразившиеся в самочинных обысках». На улицах раздавались призывы к расправе над буржуазией.
По свидетельству очевидца событий А. В. Ермолинского, бесконечные банды группами по пять-шесть вооруженных человек безжалостно опустошали город, врывались в дома зажиточных людей и, не предъявляя никаких документов, отнимали «излишки»; бесцеремонно рылись в сундуках, комодах и на глазах перепуганных хозяев забирали все, что им приходилось по вкусу. Одна предусмотрительная старушка в надежде спасти кое-какие золотые вещи зашила их в старый заношенный фартук и повесила его на самом видном месте, предполагая, что таким старьем никто не прельстится. Однако один из пришельцев попробовал штыком сбросить фартук. Взволнованная женщина инстинктивно протянула руку, которая в тот же момент вместе с фартуком была проткнута штыком, что только позабавило непрошенных гостей. Ходить по улицам было настолько опасно, что жители выходили из дома исключительно по крайней необходимости, одеваясь при этом во избежание ограблений, случавшихся даже днем, по возможности хуже. Завидев прилично одетого человека, вооруженные бандиты в игривой форме предлагали ему поменяться одеждой или сапогами. Как правило, незадачливый прохожий быстро догадывался, к чему может привести его несговорчивость, и отдавал хорошие сапоги в обмен на старые тапочки.
В апреле 1921 года расстрелы пошли на спад, но в мае разгорелись с новой силой, чтобы стихнуть только в октябре. По некоторым подсчетам, в Феодосии было расстреляно от 6 до 8 тысяч человек.
Осенью 1921 года большевики стали заметать следы своих преступлений. Рвы с расстрелянными засыпали гашеной известью, а сверху землей, но это не давало желаемого результата. «За злоупотребления» весь состав Феодосийской ЧК был расстрелян рядом с их жертвами выездной командой КрымЧК.
19 ноября 1920 года Крымский Ревком организовал областной продовольственный комитет во главе с Биликом с чрезвычайными полномочиями по изъятию так называемых излишков продовольствия у населения. Все виновные в неподчинении этой организации предавались военно-революционному трибуналу.
В декабре 1920 года в Феодосии началась продразверстка. Каждый крестьянин, вывозящий свои продукты на базар, объявлялся «самым смертельным врагом Советской власти и рабоче-крестьянского дела», а свободная торговля — «путем возрождения царского режима». В деревнях из поденных рабочих были созданы «комитеты бедноты», озлобленная зависимость которых была направлена на разрушение традиционного крестьянского уклада. В течение декабря землю у помещиков конфисковали, но крестьянам не отдали и стали формировать совхозы, которых предполагалось создать более тысячи. Вероятно, чтобы впоследствии при изъятии излишков не иметь дело с собственниками. Большая часть земли, переданная совхозам весной 1921 года, обработана не была… Начался голод. М. Н. Квашнина-Самарина в «Красном Крыму» вспоминала: «Татары ели кошек, собак и даже трупы людей. Мы питались лебедой и луком нашего сада <…>. Как-то ко мне подошла маленькая девочка — дочка нашей санитарки — и сказала с восторгом: «Сестрица, какую вкусную человечину я ела!» В течение 1921–1922 годов в Феодосийском уезде по официальной статистике голодало 49000 человек. В мае 1922 года Ю. Гавен сообщал, что в Крыму голодало 400000 человек, а от голода умерло 75 тысяч.
Галерея им. И. К. Айвазовского. 1930-е годы.
9 апреля 1921 года Герман Гауфлер писал в своем дневнике: «В городе страшная грязь и вонь. На Екатерининской улице лежит дохлая лошадь, и ее едят голодные собаки. На некоторых улицах лопнули трубы канализации, и по улицам текут вонючие реки. Во дворах лежат огромные кучи сору, которые не убираются. У нас во дворе лежит огромная куча сору, там же лежит шкура лошади, издохшей, вероятно, от сапа. Два клозета рядом переполнены так, что выливается. Все мужчины во дворе роют большую яму, в которую всё пустят из клозетов и зароют. В городе сильная цинга, многие наши знакомые ею больны. Некоторые семейства заражены сапом. Несколько дней тому назад расстреляли 2 семьи сапных. Многие умирают от голода. Недавно умерла одна дама, служащая. Во время работы она упала. Думали, что она упала в обморок, но привести в чувства не могли. Пошли за врачом. Тот сказал, что она умерла от голода. Один мальчик, выходя из школы, упал и тоже умер».
Часть особого назначения. Феодосия. 1921 г.
Места массовых расстрелов. Феодосия. 1999 г.
Голодали все, даже красноармейцы, которые совсем недавно участвовали в разграблении крымчан. Л. Кондрашев, военнослужащий 7-го стрелкового полка 3-й Крымской дивизии, впоследствии вспоминал:
«В конце 21-го и в начале 22-го года по всему Крыму свирепствовал страшный голод. Жутко оголодал и наш полк <…>; окна без стекол, выбитые двери зияли безотрадными дырами. Размещались прямо на полу, матрацами служила подстилка — собранный тут же на брустверах бурьян. Ветер, пользуясь свободным доступом (не спрашивать же у него мандат), врывался в помещение и свистел в уши. Вместо печей — доски для ликбеза. Разжигали костры здесь же в казарме. На них мы готовили скудный обед, каждый себе отдельно или группами, так как общего котла не было, и наши бойцы получали на руки свой паек. Дров не было. Все, что можно было сжечь: заборы, террасы с флигелей — было снято и сожжено. Находились такие ребята, которые топку добывали себе с кладбища, принося деревянные кресты и ограды. За время боевых походов обмундирование изорвалось, и на нас были лишь жалкие остатки штанов и рубах, шинели истрепаны, светилось голое тело, пожженное от костров сукно было сплошь покрыто дырами. Часть людей была обута в порванные ботинки, часть ходила в лаптях, другие обматывали ноги тряпками, иным приходилось шагать босиком. О белье сначала мы и не мечтали. После, когда, наконец, была получена долгожданная партия белья, так износилась наша верхняя одежда, что пришлось перекрашивать нижнее, обращая его в верхнее обмундирование.
Но голод донимал хуже холода. Несколько случаев особенно ярко запомнились мне. Прислали в полк селедки — они оказались тухлыми, и в бочках кишели черви. Врач отдал распоряжение выбросить их в море, боясь заболеваний, но общее собрание изголодавшихся красноармейцев настояло на их выдаче. Селедки были тщательно вымыты и с жадностью съедены. Голод не заставлял разбираться. Дошли до того, что не брезгали дохлятиной.
— Однажды, когда я находился в карауле, — рассказывает т. Журба, — ко мне подошел красноармеец.
— Товарищ командир, — спросил он, — будешь есть свинину?
— Что за вопрос, — отвечаю, — конечно, буду. Откуда добыл-то?
— Да как вам сказать, — замялся красноармеец, — она как будто дохлая.
— Давно ли издохла, воняет шибко?
— Нет, ничего, как будто недавно, с голодухи, думаю, не больная, уж больно тощая…
И мы, конечно, преспокойно съели ее. Не время было церемониться, желудки требовали пищи».
Этот факт со свиньей — не выдумка. Я слышал его не только от т. Журбы.
Красноармейцы добывали себе пропитание кто где и как мог. Ели камсу, дельфинов и кошек, а с наступлением весны вышли на подножный корм — рвали и ели подорожник и конский щавель (травы), ходили на городскую бойню, собирали кровь в котелки и из нее готовили себе пищу… Но все-таки, несмотря на голод, красноармейцы и комсостав полка от своего нищенского пайка отрывали часть продуктов для детского дома, над которым мы шествовали <…>.
Пали почти все лошади. Красноармейцы на себе, впрягаясь в двуколки, возили хлеб из города в казармы. Изнашивал и мучил людей и голод, и холод. На посту один красноармеец, замотанный в тряпки, примерз к земле — пришлось вызывать врача для того, чтобы его оторвать. Отправили в госпиталь — ноги были отморожены <…>.
6 мая 1922 года берлинский журнал «Руль» напечатал: «Из Феодосии сообщают: «Приказом крымского совнаркома за людоедство установлен расстрел, но это не помогает. В революционном трибунале слушалось дело одного татарина-людоеда. На суде выяснилось, что в Карасубазаре существует целый склад трупов. В этом складе найдено 17 засоленных трупов, главным образом детей. На улицах Феодосии наблюдаются страшные сцены: голодные дети умирают целыми группами».
Известный писатель, находившийся в то время в одном из городов Крыма, писал: «Голод и людоедство увеличиваются по дням <…>. В Судаке зарегистрировано за месяц 61 детоубийство, в Старом Крыму — 85. Недостает еще 9/10 незарегистрированных.
Детское засоленное мясо находят всюду. Матери едят детей. Есть данные, что есть случаи и среди интеллигенции. Скоро будут есть взрослых, но это вам уже дивно… Трупоедение уже никого не пугает и не удивляет. Работаю по 18 часов в сутки, и это пока дает возможность не заниматься людоедством. Вы, по-видимому, слабо себе представляете, что здесь происходит. Пока до свиданья. Если не съедят до следующего парохода, напишу подробнее…»
В то время как берлинский журнал писал об ужасах голода, устроенного большевиками, феодосийская газета «Голос юного коммуниста» публиковала воспоминания участников кровавых побоищ гражданской войны. Некий А. Танин писал в своем «Впечатлении»: «Бух. Бу-у-х, бух… Снаряд с громом и ревом врывается в сырую землю, поднимая столб густой серой пыли… Слышатся стоны… Кровь… Несут носилки, и на них лежит бледный, умирающий… Кровь хлещет из огромной раны на груди. Но какое-то несоответствие, диссонанс поражают меня: человек умирает, находится в предсмертной агонии и какая-то таинственная торжественность, какое-то невыразимое счастье лежит на челе его…
Через час он умер.
Образ умирающего глубоко вкоренился в мою мысль, я долго думал и, наконец, разгадал причину его счастья: он пал великой смертью, смертью борца за светлое будущее».
Не ведая о блаженной Вечности, обращенной ко всякому верующему во Христа, автор, как художественным действом, впечатлился напрасной смертью за идею вечно ускользающего светлого будущего. Высокие образцы революционной жертвенности, воспетой трубадурами новой власти, соседствовали с беспробудным пьянством красных командиров.
Уже 14 декабря 1920 года Военно-Революционный трибунал 4-й армии при 3-й стрелковой дивизии «в составе: председатель Курр, члены Окунев, Шохин при обвинителе Лавут, секретаре Е. Гемм и защитнике Крым, рассмотрев на публичном заседании дело по обвинению начальника пешей разведки 202-го полка Субботина Федора Михайловича, 22 лет, Рязанской губернии Спасского уезда Троицкой волости с. Гавриловки, в пьянстве, растрате казенного имущества и краже часов, приговорил его к принудительным работам на 20 лет».
За пьянство и мародерство в деревне Салы 16 декабря были осуждены: «Командир 1-го батальона 19-го стрелкового полка Михайлов Дмитрий Александрович, 26 лет, г. Оренбург.
Командир 2-го батальона 19-го стрелкового полка Тимофеев Тимофей Сергеевич, 24 лет, Петроград.
Порученец командира 1-го батальона 19-го стрелкового полка Алексеев Анатолий Михайлович.
Алексеев А.М. получил строгий пролетарский выговор, а Михайлов и Тимофеев осуждены на 10 лет каторжных работ условно с оставлением в занимаемой должности, со строгим предупреждением по повторении подобных деяний — расстрелять».
Заметки из газеты «Общее дело» (Париж), 23 июля 1921 г., суббота
24 декабря тем же Ревтрибуналом был осужден «командир 4-й роты 25 полка (бывший 205-й полк) Васин Сергей Дмитрович, уроженец Оренбурга, приговорен к 5 годам принудительных работ, т. к. в имении Ворон, где стояла 6-я рота, «предавался беспробудному пьянству в присутствии красноармейцев, угрожал револьвером командиру полка и сопротивлялся аресту».
Тема беспробудного пьянства, охватившая ряды высокопоставленных и рядовых коммунистов в 1922 году, еще открыто обсуждалась на страницах феодосийской газеты «Известия»1.
Нетривиальный опыт, страшное знание чего-то нового и неизведанного вынесли потрясенные люди из трагедии пережитых событий, которые впоследствии назовут «историческими».
Прот. Николай Доненко «Новомученики Феодосии»
